Черно-белая история

Государственный академический русский драматический театр имени М. Горького представил на суд зрителей премьеру — спектакль «Гедда Габлер», драму по одноименной пьесе Генрика Ибсена в постановке известного казахстанского режиссера Дины ЖУМАБАЙ.

Накануне премьеры нашему корреспонденту удалось побеседовать с режиссером спектакля.

— Дина, расскажите, как вы решились на эту постановку.

— Я считаю, что в женском образе Гедды Габлер есть все. Это как женский Гамлет. В ней — любовь, страсть, боль, одиночество, выбор. Вся эмоциональная палитра, которая вообще есть у женщины. Поскольку я сама женщина — мне это близко. Я героиню понимаю, чувствую ее. Поэтому, может быть, выбор пал именно на данное произведение. Хотя это был очень долгий внутренний путь — я шла к нему, наверное, года два, если не три.

Мы начали обсуждать спектакль с директором театра год назад. Долго перебирали пьесы — какую ставить, что выбрать. И вдруг я увидела Свету Фортуну на сцене, ее игру. И поняла: вот, Гедда — это она. Звезды сошлись. Я приехала, руководство одобрило пьесу, и мы начали работу. Работали чуть больше месяца. Сначала — застольный период, потом — сразу на сцену, буквально на пятый-шестой день. Пространство большое, оно диктует свои законы, к нему надо привыкнуть. И времени на адаптацию не много — сцена все время занята, нам выделили всего шесть дней. Так что мы словно заново собирали спектакль уже в новом пространстве.

Я люблю артистов. И считаю, что режиссер — это не про «все под себя», а про то, чтобы раскрывать актеров, помогать им. У нас остался один состав, и я им довольна. Надеюсь, что зритель примет. Потому что настоящий разговор со спектаклем начинается уже после премьеры. Тогда и можно будет делать выводы.

— Чем примечателен ваш режиссерский стиль? Что для вас важно в спектакле?

— Я люблю минимализм. Мне важно пространство — чистое, открытое, свободное. Я не люблю перегружать сцену тяжелой сценографией. Для меня в спектакле на первом месте всегда стоит артист. Его тело, его душа, его внутреннее состояние — это главное выразительное средство. В моих постановках, как правило, минимум предметов: один стул, один стол — и этого достаточно. Потому что когда ничто не мешает, когда актер существует в пустом пространстве, зритель считывает его эмоции гораздо точнее. Нет преграды между артистом и залом.

При этом я люблю использовать в спектаклях природные стихии — воду, песок, землю, огонь, ветер. Они дают ощущение живой материи, настоящего. И, конечно, для меня очень важна музыка. Она создает атмосферу, дополняет, помогает актеру и зрителю быть в одном эмоциональном поле. Все это — про чистоту, про концентрацию, про суть. Мне кажется, в этом и рождается настоящее театральное волшебство.

—  Какое цветовое решение вы выбрали для постановки?

— Все черно-белое. Это осознанный выбор. Мелькают только акценты — темно-бордовый, но и он очень точечный, буквально в одном костюме. Такой цветовой минимализм помогает сосредоточить внимание зрителя на самом главном — на актерах. Мне важно, чтобы ничто не отвлекало от их игры, от внутреннего состояния, от движений, от голоса. Цвет может уводить взгляд, а черно-белая палитра создает нужную концентрацию. Это, опять же, про минимализм, который я люблю: когда все работает на суть, а не на эффект.

— Расскажите о характере самого произведения. С какими трудностями вы столкнулись при постановке пьесы Ибсена? И почему вам важна именно эта история?

— Да, с этим материалом действительно непросто работать, потому что это в первую очередь психология. Ибсен — родоначальник новой драмы в Европе, с него начинается психологический театр, который потом продолжает Чехов. И вот здесь сложность как раз в том, чтобы донести до зрителя внутреннее состояние героев.

Внешне на сцене может ничего не происходить, а внутри у персонажа — буря. Куча мыслей, переживаний, внутренних конфликтов и триггеров. Один из актеров как-то сказал: «Я не понимаю, что играю» — потому что событие вроде бы есть, но оно глубоко внутреннее. Например, героиня беременна от мужа, а любит другого. И она отрекается от этой любви. Но почему? Что ею движет?

Ибсен добавляет в эту историю жесткость — героиня загнана в угол, но не умеет действовать. Она не приучена любить: ее воспитывал отец, матери не было. И хотя она женщина по природе, и ей хочется ласки, она не умеет это выражать. Это очень тонкий, глубинный конфликт — не внешний, как у Шекспира, где, скажем, король Лир делит землю, а внутренний. Мне было важно это исследовать. Я думаю, эта тема, к сожалению, актуальна и сегодня. Ведь мы все чаще слышим трагические новости — о самоубийствах молодых женщин, у которых вроде бы есть семья, дети, муж. Но что происходит внутри этих женщин, что ими движет — непонятно. И вот эту сторону мне было важно раскрыть и показать в спектакле.

—  Почему вы обращаетесь к классическим сюжетам? Насколько они актуальны сегодня?

— По большому счету, люди особо не изменились. Изменилась только форма жизни — у нас появились гаджеты, интернет, технологии. Но внутренние человеческие проблемы остались прежними. Все то же: любовь, потеря любви, трудные жизненные обстоятельства, беременность, аборт, самоубийство… Эти темы по-прежнему волнуют человека. Они были актуальны как сто лет назад, так и остаются актуальными сегодня.

— А вы считаете, театр может дать ответ на существующие проблемы?

— Я думаю, да. Но не в том смысле, что театр должен давать готовые ответы. Театр — это не институт, где указывают, как правильно жить. Никто не знает, как правильно. У каждого человека своя правда. Мы просто предлагаем: вот есть такая ситуация, вот спектакль, вот проблема — а дальше зритель сам решает, как к этому относиться. Театр задает вопросы. И ответ каждый находит свой. Даже финал я стараюсь оставлять открытым — чтобы человек мог сам додумать, почувствовать, прожить.

— Что вы чувствовали накануне премьеры?

— Премьера — это как беременность, как рождение ребенка. Ты его вынашивал, вкладывал душу — и вот-вот должна оборваться пуповина. Я ходила в предвкушении этого момента. Хочется, чтобы «плод» был зрелым, полностью сформированным. Но, как и у беременной женщины на девятом месяце, тебя начинает качать.  Эмоционально. То в одну сторону, то в другую. И это не просто волнение, это еще и огромная внутренняя ответственность. Перед собой — смогла ли я донести мысль, поняли ли меня артисты? Удалось ли? Постоянно сомневаешься, задаешь себе вопросы.

Вот буквально на финальной сцене мне самой хотелось плакать. Потому что актриса невероятно красивая и глубокая. У нее тонкая душа, в ней есть струна воды — прозрачная, текущая, живая. И при этом она очень профессиональна, очень детальна, очень точна. Когда красота внешняя соединяется с внутренней глубиной — это магия. Вот такие моменты трогают до слез.

— Как бы вы охарактеризовали ваше творческое детище в двух словах?

— Красивая боль. В спектакле есть сцена, где героиня говорит своему бывшему возлюбленному: «Сделайте это красиво». Она хочет умереть красиво. И сам спектакль — он тоже такой: красивый, эстетичный, глубокий, но при этом с болью внутри. Смотришь — и вроде бы все гармонично, но что-то гложет, тревожит, не дает покоя. Для меня в этом есть что-то от Моны Лизы. Вот она — картина, идеальная внешне, но в ее взгляде — одиночество, загадка, пустота. Такая же пустота живет и в нашей героине, и во многих людях сегодня. И, кстати, на сцене у нас действительно висит репродукция Моны Лизы. И это не случайно. Я вижу в пьесе те же самые параллели: красивая оболочка и боль внутри.

Это не только о героине — это про нас, про сегодняшний день. Много красивых, успешных с виду людей живут с ощущением одиночества. Особенно молодежь. От 18 до 40 лет — такой растерянный, внутренне отрешенный возраст. Им не с кем поговорить по-настоящему. Даже в семьях нас часто не слышат. А ведь каждому нужно быть услышанным.

Отсюда тревожная статистика, от которой невозможно отмахнуться. Суициды, особенно среди молодых. Мы говорим о таких вещах и через эту пьесу, и в воспитательной работе, потому что это важно. Я вижу, что сейчас каждый третий, если не второй, обращается к психологу. Людям просто нужно, чтобы их кто-то выслушал. Хотя бы один человек.

А героиня Ибсена Гедда — она ведь тоже не находит выхода. В отличие от Норы из «Кукольного дома», которая уходит, Гедда остается — и делает крайний шаг. Это уже не просто протест, это — приговор. Ибсен шел к этому. Если «Кукольный дом» — это первый крик, «Пер Гюнт» — философский путь, то в «Гедде Габлер» он уже зрелый, жесткий, точный. Возможно, это и есть его собственная боль. Вот поэтому я и называю наш спектакль «красивой болью». Он про одиночество, про жажду быть услышанным, про стремление к красоте — даже в последнем действии.

Екатерина ТЫЩЕНКО

Фото предоставлено пресс-службой театра